Квинтет. Часть первая
Oct. 8th, 2015 01:07 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
neividВалерия Николаевна Эрнстова и Варвара Громыко были соседками по пригородному поселку.
Музыковед Валерия Николаевна носила перманент, предпочитала ботики с пуговкой и писала диссертацию о творчестве позднего Пендерецкого. Для души играла на скрипке извилистые минорные этюды.
Варвара звала ее "бормашиной". Для души она ходила в поселковую баню, а дома до блеска мыла полы, заранее раздражаясь от мыслей о пыли. Пылью Варвара считала всё.
Когда какой-нибудь кружевной платок слетал с бельевой веревки Валерии Николаевны и приземлялся возле Варвариного крыльца, им протирали это крыльцо, сжимали в мокрый комок и перекидывали через проволочный забор. Если же с веревки улетало что-нибудь у Варвары... Мечтать не вредно. Варварино белье крепилось прищепками такой деревянной мощи, что ими можно было навек защемить не только пару трусов, но и всю Валерию Николаевну с ее кудряшками. Варвара называла их "дерьмушки".
Валерия Николаевна боролась тоньше - например, разучивала высокие скрипичные пассажи в те часы, когда утомленная хозяйством Варвара ложилась днем подремать. Даже попробовала заняться вокалом (в детстве у нее подозревали колоратурное сопрано), но Варвара взялась сопровождать занятия такой свирепой бранью, что идею пришлось оставить из педагогических соображений: на территории Громыко жил ребенок.
Ребенком был восьмилетний Варварин внук, сын ее дочери Марины, известной в поселке под кличкой "Мурка-давалка". Юная Мурка сбежала из дома много лет назад, а мальчика кинула бабке. Внука звали Павел. Варвара звала его Пасечка.
Пасечку в жизни занимали две вещи: чего бы натворить и как бы избежать наказания. Он ловил в грязноватом пруду лягушек, отрезал им болтающиеся лапки и превращал в снаряды для рогатки. Варвара искала грешника по кустам, не без удовольствия внимая, как визжит Валерия Николаевна, к которой лягушка-инвалид влетела в окно. Пасечка постоянно разводил костры - ему нравилось смотреть, как что-нибудь горит. По всей округе стлался сладковатый дым: горели останки лягушек, а также стрекозы без крыльев, жуки без голов и прочие существа, которых Пасечке посчастливилось поймать и полюбить.
Все это приводило Валерию Николаевну в состояние непрерывного нервного возбуждения, которое она выплескивала в многочасовой скрипичной игре. У Варвары от скрипки болели зубы. Обезболивающие таблетки ей привозили даже из Москвы.
* * *
Было неясно, откуда пошла вражда. Когда-то ходили слухи, что муж Валерии Николаевны, известный всему Союзу политолог Эрнстов, донес на Варькиного мужа, известного всему поселку красавца и пьяницу дядю Ледю, в ОБХСС. То, что дядя Ледя спекулировал запчастями (которые сам же и выносил с завода "Красный луч"), знал весь поселок. То, что его в итоге за это посадили, тоже не оставляло сомнений. Был ли причастен к этому строгий лысоватый Эрнстов, или это произошло, так сказать, естественным путем - теперь уже невозможно установить. Как и то, на самом ли деле Варвара Громыко родила свою Мурку не от мужа, а от соседа, запавшего на сдобные формы дяди Лединой жены.
В те годы лихая Варвара-краса выгодно отличалась от утонченной Лерочки, чьим главным женским оружием была головная боль. Болтали, что честный Эрнстов, даже в мыслях не способный позариться на чужое, потому и устроил соседу заслуженный отдых в не столь отдаленных местах. И только после, уверенный в собственной правоте, подкатился к безмужней Варьке. Она же прикинула и решила, что годы идут, дядя Ледя пока что занят, а с Эрнстова, ежели что, можно и алиментов состричь.
Идея стричь с Эрнстова алименты сорвалась быстрее, чем Варвара-краса заметила собственное положение: его срочно перевели по работе в Афганистан, где сложная политическая ситуация не оставляла видному советскому специалисту возможностей для адюльтера. Эрнстов погрустил и уехал, не подозревая, что Варенька вот-вот начнет скрывать живот. К счастью, тут накатила амнистия в честь юбилейного съезда, в поселок вернулся дядя Ледя и заключил в объятия скучавшую жену - таким образом, слухи потеряли смысл и страница была закрыта. Дядя Ледя привез из колонии полноги и железный костыль, которым дрался, когда был пьян, а кудрявая хорошенькая Мурка оказалась до смешного похожей на него, вернувшегося вроде как сильно позже ее зачатия. Словом, темный лес.
В Афганистане у Эрнстова неожиданно открылся туберкулез, категорически недопустимый для советского специалиста, и он был спешно выдворен назад. Но не вынес тяжелой дороги и оказался в глухой больнице по пути, где вскоре и умер - не то от туберкулеза, не то от инфекции, полученной в той же больнице. Потрясенная Валерия Николаевна вернулась в поселок, купила новую скрипку, оформила дипломатическую пенсию и засела за диссертацию о Пендерецком. Ее сад превратился в зеленые джунгли. А годом позже по пьяни погиб дядя Ледя, пытаясь на спор переехать озеро на инвалидном «Запорожце». И на двух соседних участках надолго установился матриархат.
* * *
Варвару спасало хозяйство и шитье. Валерию Николаевну - скрипка, Пендерецкий и жильцы. Светлый лиственный лес и неожиданно негрязная река смягчали криминальную репутацию поселка, поэтому летом жильцов можно было даже более-менее выбирать. И пока соседка стояла кверху задом, дергая сорняки, Валерия Николаевна обсуждала тенденции современного искусства с очередным кандидатом наук из Нижнего Тагила. Жила она небогато, но ей и нужно было немного: она ведь была одна. Как говорила Варька, хорошо устроилась.
"Некоторым везет, - ожесточенно думала Варвара, вонзая тяпку в грядку. - Некоторым и сорняк в глаза не колет. Нет бы работать пойти. Пилит на скрипочке как дурочка - думает, мужики внимание обратят. Да было бы на что, одни дерьмушки на башке".
С этими мыслями Варвара перебрасывала мусор через эрнстовский забор.
Приятно было бы сказать, что возвышенная Валерия Николаевна относилась к соседке с пониманием или хотя бы не думала о ней. Но Лерочка, вымотанная многолетним одиночеством, ненавидела Варвару до скрипичной фальши.
Про историю с Эрнстовым она, конечно, знала.
* * *
Пасечка в своей жизни не боялся ничего. Годам к шести до него дошло, что грозная бабка, которую опасались все поселковые собаки, к нему, единственному на земле, питает некоторую слабость.
Не то чтобы Варвара его ласкала. Привычным обращением бабушки к внуку было "чтоб ты сдох", и летело оно преимущественно в убегающую спину. Но Пасечка ощущал в ней что-то, что мог бы определить как "точно не убьет". Всех остальных Варвара бы с легкостью прибила, не препятствуй ей Уголовный Кодекс. А с внуком дела обстояли иначе. Что-то мешало придушить его к чертовой матери, облегчив жизнь всем соседям.
Как только Пасечка это просек, он прекратил ходить в уборную. Деревянный домик на Варварином участке стоял на задах, бегать было далековато, лампочка регулярно перегорала (или сам Пасечка вывинчивал ее для своих каких-то целей), и логично было справлять нужду непосредственно там, где она тебя застала, нарушая стерильную чистоту прямоугольных грядок. Варвара планомерно зверела, вступая в Пасечкины «подарки», пока в конце концов не застукала его на месте преступления, схватив за привычно оттопыренное ухо.
- Стихни, шкода, - сказала бабушка, пиная внука в лодыжку. Пасечка взвизгнул, одной рукой удерживая штаны. - Я тебе сейчас покажу, где нужно срать.
Пасечка решил, что "сейчас покажу" - это фигура речи, и рванулся, но Варвара сдержала его без труда. Пользуясь ухом как рычагом, она подтащила Пасечку к забору, ткнула пальцем в сторону соседского участка и велела:
- Сри сюда. Поближе к этой.
Подумала и уточнила:
- А больше никуда.
Отпустила пылающее ухо, вытерла пальцы о Пасечкину рубашку и ушла. Пасечка обескураженно глядел ей вслед. Перед ним возникла повышенная сложность жизни, с которой он пока не сталкивался.
Наказ, впрочем, выполнял исправно. Валерия Николаевна, фактически, потеряла кусок участка: там теперь всегда стоял характерный запах и вились стайки мух.
Она подстерегла Варвару у забора и попыталась объяснить, что ребенка надо воспитывать хотя бы как-нибудь. Варвара в ответ сообщила, что у нее и без того хватает дел, а соседке стоит получше следить за собственными отправлениями. Она громко описывала характер этих отправлений, называя их в лучшем случае "интеллигентской какой", а Валерия Николаевна стояла, глотая слезы. Ей было так ужасно стыдно, что она потом осмелилась шепотом пожаловаться только портрету Пендерецкого на письменном столе.
* * *
Жильцами Эрнстовой были, в основном, мужчины. Не то что бы она отказывала женщинам или семейным парам, но почему-то так получалось, что молодая приятная учительница снимала комнату у Зверевых через дорогу (двухэтажный каменный дом, трое взрослых сыновей и лабрадор), а в Лерочкиной гостевой мансарде жил то веселый пьющий экономист, то сдержанный водитель грузовика, ценивший Блока, а один раз даже помощник секретаря обкома, нервный и чувственно-злой. Валерия Николаевна любила жильцов. В ее скрипичные дни, наполненные диссертацией и Пасечкиной вонью, жильцы вносили мажорную ноту.
Варвара называла все это "собачья свадьба".
В июле к Валерии въехал худощавый очкастый Гурин. В первый же день пребывания на участке он завидел на помидорной грядке Варвару, и немало ее этим удивив, направился к ней. Обычно Валериины кобели ее интуитивно избегали.
- Гурин, Игорь Витальевич, - отрекомендовался жилец, кивком оценив низкий вырез Варвариного сарафана.
- Громыко, Варвара... Александровна, - ответила Варя, от изумления переделав батино имя, которого, как было известно всему поселку, звали Петр.
- Местная? - осведомился Игорь Витальевич.
- Да...
Варвара не привыкла, чтобы инициатива беседы оставалась не за ней. Поэтому решила взять разговор в свои руки:
- Откуда будете-то?
Игорь Витальевич никак не дал понять, что он ее услышал, и задал следующий вопрос:
- С кем живете?
"С внуком", - машинально подумала Варвара, но что-то помешало ей это сказать. Ей все мешало в беседе: суховатый стиль, манеры незнакомца, который держался так, будто это он был здесь дома, а особенно - его странная уверенность, совершенно непонятная, с чего.
Вместо ответа Варвара развернулась, махнула рукой и, бормоча под нос "некогда мне тут болтать", исчезла в доме. Гурин ушел с непроницаемым лицом.
Вечером Валерия Николаевна пригласила его на чай - отказался, на следующий день отказался тоже. Каждый день он подолгу гулял, но не ходил ни в лес, ни на речку. Просто шатался по округе, зачем-то с биноклем в руках. Птиц, что ли, смотрел? Ночами жег настольную лампу, раз в два дня уезжал в райцентр отправить почту. Поужинать не спускался, предпочитая питаться всухомятку у себя.
Однако, через несколько дней неожиданно сам пришел к хозяйке.
- Скажите, Валерия Николаевна, отчего у вас за участком так воняет? Женщина вы чистая, в доме порядок, культура в наличии, скрипка имеется. А на задах будто общественный туалет.
Валерия обиделась, вспыхнула и неожиданно для себя рассказала, как Пасечка с бабкой превратили в общественную уборную всю ее жизнь. Игорь Витальевич поскреб подбородок и сухо сказал:
- Я разберусь.
Валерии Николаевне много лет никто не говорил "я разберусь". Она ушла к себе в комнату, причесалась перед зеркалом, подкрасила губы, привычным жестом вскинула скрипку и расплакалась.
* * *
Пасечка кончил дела и натянул штаны. Его ждал хороший день: накануне удалось стянуть у бабки бритву, а в клетке сидел лопоухий кролик.
- Ну, здравствуй, - раздался где-то вверху суховатый голос.
Над ним стоял долговязый очкарик, новый соседкин жилец. Пасечка дернулся прочь, но обнаружил, что его крепко держат его за шиворот.
- Послушай, мальчик. Ты безобразно себя ведешь.
Очкастый так тщательно выговаривал слова, будто ему был слегка неприятен сам процесс речи.
- Я ничего не сделал! Отпусти! - возмущенно крутился Пасечка.
Жилец нахмурился и свободным от Пасечки пальцем ткнул в свежую кучку под ногами.
- А это что?
- А тебе какое дело? Я дома, где хочу, там и...
В этом месте долговязый так его тряхнул, что последнее слово не вышло.
- ...у, - пискнуло где-то в горле.
- Ты можешь делать это на своем участке, - проинформировал жилец, - но не возле забора соседки. Ей это мешает.
- Ну и что? - возмутился Пасечка. Мало ли кому что мешает. - Пусть не ходит сюда!
- Еще раз, - терпеливо повторил долговязый, приподнимая его за шиворот, так, что верхняя пуговица противно вжалась в шею. - Ты, конечно, можешь делать это на своем участке, но не возле...
Увлекшись, он слегка потерял бдительность. Пасечка дернулся посильней и ценой той самой пуговицы вырвался на свободу. Обрадованно задвигал ногами и уже видел себя далеко отсюда, как вдруг обнаружил, что потерял опору. Долговязый успел схватить его за пояс, поднял рывком и держал теперь на весу, с интересом разглядывая, будто Пасечка был таракан.
- Ну вот что, навозный жук, - жилец, оказывается, был здорово силен, - еще раз я тебя тут застану за этим делом, будет плохо. Считай, что я тебя предупредил.
- А чё ты мне сделаешь-то? - прохрипел Пасечка, извиваясь на ремне.
Жилец аккуратно опустил его на четвереньки и придержал коленом. Пасечка уткнулся носом в землю, которая по неприятной случайности была только что удобрена им самим. Попытался повернуть голову, но на затылок давила твердая нога.
- Увидишь.
На голову перестали давить, и он вскочил. Зарычал от негодования, но обнаружил, что в одиночестве скалится на кусты.
Жилец ушел.
Пасечка сделал усилие и натужил новую маленькую кучку прямо соседке под забор.
* * *
Варвару куда сильнее заинтересовал бы неясный жилец, но тем летом у нее самой не все было в жизни ясно. Незадолго до того, как появился Гурин, в Варварином доме вдруг раздался стук.
Дверь приоткрылась ровно на полсантиметра - кто же любит неожиданные визиты по вечерам. В дверной щели недоверчиво засветился голубой Варварин глаз.
- Ух ты! - раздался веселый голос. - Вот это василек!
Пасечка, который сидел на полу и выводил шариковой ручкой неприличное слово на собственной руке (он пытался изобразить татуировку), громко прыснул от смеха. Умора, василек!
- Надо чего? - с неприязнью спросила Варвара.
Голос чуть понизил громкость.
- Ледьки Громыки - ты вдова?
Долгие годы после Левочкиной смерти к Варваре приходили незнакомцы - переночевать, передать или попросить денег, а то и просто поболтать. Обаятельный дядя Ледя успел завести столько связей, что еще долго присматривал чужими глазами свою вдову. Но постепенно поток приятелей иссяк, особенно когда один из них взялся ухаживать ночью за Муркой, был бит Варвариной кочергой и поутру сбежал, забрав свои нехитрые пожитки и заодно хозяйский кошелек. А с ним и Мурка ушла. С тех пор Варвара разлюбила Левочкиных друзей и больше их не принимала. Впрочем, давно никто и не просился. Шутка ли, столько лет прошло.
- Громыки, говорю, - не сдавался голос, - Варвара-краса, сам же вижу - ты!
Дверная щель расширилась на пару сантиметров. Варвара-краса в лиловом байковом халате стояла на пороге, широкой спиной загораживая от Пасечки самое интересное. Он только слышал недоверчивый бабкин голос:
- Семка-косой? Враг народа, что ли?
Буквально внеся Варвару внутрь, в дом ввалился косоглазый мужик, до глаз заросший бородой. Он улыбался.
- Варенька!
Распахнул руки и со всей дури сдавил бабку в объятиях. Варвара дернулась, но мужик был явно сильней, к тому же так восторженно бормотал, что она обмякла. Он шарил руками по ее спине, гладя распущенные волосы.
- Василек... Варюша, девочка, Варвара-краса...
Пасечка загоготал, завалившись на спину. Варвара решительно высвободилась и отвесила ему щедрую затрещину.
- За что? - возмутился Пасечка, на всякий случай отполз на безопасное расстояние и снова хихикнул: - Василек...
Варвара заколола волосы в узел и принялась собирать на стол. Странный "враг народа" уселся, по-хозяйски расставив ноги, и поскреб ногтями в бороде. Из бороды полетела пыль.
- Руки, - Варвара хмуро кивнула на умывальник, все еще не решив, как относиться к пришельцу. - Полотенце там, на крючке.
Косой послушно поднялся и потопал куда сказали. Его движения были странно-расслабленными, будто он хорошо знал дом. Хотя Варвара совсем недавно перевесила умывальник, когда после Пасечкиных столярных экспериментов выкрошился кусок гипсовой стены.
Сели. Гость энергично ел, почесывая бороду, Пасечка обеими руками таскал тонко нарезанную колбасу и спешно жевал, ожидая окрика. Варвара маленькими глоточками отхлебывала из блюдца и ждала.
Насытившись, гость достал сигареты.
- С ума сошел, - возмутилась Варвара, - ребенок в доме! Иди на двор.
Косой затянулся поглубже, выпустил дым и затушил почти целую сигарету в остатках чая.
- Варюша, - сказал он мягко. - Понимаешь, какое дело. Мне помощь нужна.
* * *
Семка-косой, наладчик на заводе "Красный луч" и давний друг дяди Леди, с гордостью носил кличку "враг народа". Еще в молодые годы, когда всеобщим занятием был поиск заработка (как правило, незаконного: кто же даст простому человеку законно разбогатеть?), придурка Семку вечно тянуло на политику.
То он откапывал шуршащий самиздат, сажал приятелей за стол и заставлял слушать длинные тоскливые стихи. Приятели гоготали, но Семка настаивал: "Уроды, так и помрете без культуры!" и упрямо дочитывал до конца.
То к нему приходили бездомные диссиденты, и он оставлял их ночевать на своей кровати, сам уходя к дяде Леде, в кухню на матрас.
Или вот, проводили на заводе "Красный луч" всеобщее голосование для осуждения израильской военщины на седьмое ноября. Казалось бы, проголосовал по-быстрому и домой, есть чем заняться в праздник, нет? Но Семке непременно надо выпендриться. Он неожиданно заявлял, что на одну девятую - еврей, поэтому не может голосовать против собственного народа. И пока парторг Осипов, известный стукач, высвобождал в президиуме живот из-под стола, чтобы стоя выдать этому идиоту, Ледька Громыко с приятелями утаскивали отбивающегося Косого, извиняясь перед президиумом, что, дескать, их товарищ по случаю революционного праздника немножко перебрал.
(А позже интеллигентный технолог Губерман сокрушался: "Сема, ну почему еврей на одну девятую? Откуда там нечетное число?").
Повезло Косому, что тогда стояли вегетарианские времена. Его защищало пролетарское происхождение, хороший славянский нос (не помешала даже одна девятая) и крепкий бытовой алкоголизм, на который парторганизация завода "Красный луч" с облегчением списывала Семкины непотребства. Пару раз его вызывали в КГБ, однажды он им даже что-то подписал (хотя не любил об этом распространяться), но в целом, Семка уцелел. И сел, как приличный человек, за воровство - поэтому из тюрьмы вернулся в срок, пусть и без пары ребер.
Когда-то ему сильно нравилась Варенька, языкатая Ледькина жена. После Ледькиной смерти он подкатился было к ней, получил от ворот поворот (Варвара не любила диссидентов), печально прочел красивый стих и начисто смылся с горизонта. Теперь она с трудом его узнала. Если бы не косящий глаз, может, и не узнала бы совсем.
- Какую тебе помощь? - настороженно спросила Варвара. - Денег у меня нет.
- Не деньги, - покачал головой Семен. - Денег я сам тебе принес. Мне пересидеть где-то надо. Попал я в переплет.
Семкин рассказ был довольно сбивчив, да и она не все поняла. С кем-то он там подружился, то ли с самим Солженицыным, то ли с его знакомым, кому-то что-то обещал, копировал документы на казенном станке, передавал иностранцам и даже удачно - короче, за ним следили. Нужно было надежное место, чтобы, во-первых, отсидеться, пока не стихнет шум, а во-вторых, как сказал сам Косой, "доделать кое-что". Что именно ему тут нужно доделать - не сказал. Варвара решительно качнулась.
- Не могу я. Даже не думай, Семен. Ребенок у меня.
Притихший Пасечка, которого забыли выгнать из-за стола, опять потянулся за колбасой. Бабка, не глядя, хлопнула его по руке. "Оживает", - радостно понял Пасечка и другой рукой стянул-таки колбасу.
- Не могу, - с каким-то даже сожалением повторила Варвара и тряхнула для верности головой. - Извини.
Семка порылся в кармане штанов и вытащил пачку денег толщиной с кусок мыла. Положил на стол. Порылся в другом кармане, добавил.
- Это пока что, - сказал он спокойно, - дальше будет еще.
Со времен дяди Леди Варвара умела определять сумму на глаз. Она задумалась.
- Мне же не навсегда, - примирительно сказал Косой и опять зажег сигарету. - Мне до конца лета. Максимум - до зимы.
Варвара вытащила шпильку из волос и прикусила ее зубами. В глазах у бабки зажглись какие-то искры, смысла которых Пасечка не понял. Она поправила узел за затылке и заколола шпильку обратно, но неровно. Длинная мягкая прядь упала ей на шею.
- В доме не курить, в нужнике не пачкать, окурки не разбрасывать, жрать чего дадут, глупостей не делать, - Пасечка с облегчением слушал знакомые интонации. Косой, подмигнув, показал бабке большой палец. Варвара усмехнулась, снова достала шпильку и с размаху всадила ее в деревянный стол.
- И вот что, Сема. С соседкой шуры не крутить.
(Часть вторая)
Музыковед Валерия Николаевна носила перманент, предпочитала ботики с пуговкой и писала диссертацию о творчестве позднего Пендерецкого. Для души играла на скрипке извилистые минорные этюды.
Варвара звала ее "бормашиной". Для души она ходила в поселковую баню, а дома до блеска мыла полы, заранее раздражаясь от мыслей о пыли. Пылью Варвара считала всё.
Когда какой-нибудь кружевной платок слетал с бельевой веревки Валерии Николаевны и приземлялся возле Варвариного крыльца, им протирали это крыльцо, сжимали в мокрый комок и перекидывали через проволочный забор. Если же с веревки улетало что-нибудь у Варвары... Мечтать не вредно. Варварино белье крепилось прищепками такой деревянной мощи, что ими можно было навек защемить не только пару трусов, но и всю Валерию Николаевну с ее кудряшками. Варвара называла их "дерьмушки".
Валерия Николаевна боролась тоньше - например, разучивала высокие скрипичные пассажи в те часы, когда утомленная хозяйством Варвара ложилась днем подремать. Даже попробовала заняться вокалом (в детстве у нее подозревали колоратурное сопрано), но Варвара взялась сопровождать занятия такой свирепой бранью, что идею пришлось оставить из педагогических соображений: на территории Громыко жил ребенок.
Ребенком был восьмилетний Варварин внук, сын ее дочери Марины, известной в поселке под кличкой "Мурка-давалка". Юная Мурка сбежала из дома много лет назад, а мальчика кинула бабке. Внука звали Павел. Варвара звала его Пасечка.
Пасечку в жизни занимали две вещи: чего бы натворить и как бы избежать наказания. Он ловил в грязноватом пруду лягушек, отрезал им болтающиеся лапки и превращал в снаряды для рогатки. Варвара искала грешника по кустам, не без удовольствия внимая, как визжит Валерия Николаевна, к которой лягушка-инвалид влетела в окно. Пасечка постоянно разводил костры - ему нравилось смотреть, как что-нибудь горит. По всей округе стлался сладковатый дым: горели останки лягушек, а также стрекозы без крыльев, жуки без голов и прочие существа, которых Пасечке посчастливилось поймать и полюбить.
Все это приводило Валерию Николаевну в состояние непрерывного нервного возбуждения, которое она выплескивала в многочасовой скрипичной игре. У Варвары от скрипки болели зубы. Обезболивающие таблетки ей привозили даже из Москвы.
* * *
Было неясно, откуда пошла вражда. Когда-то ходили слухи, что муж Валерии Николаевны, известный всему Союзу политолог Эрнстов, донес на Варькиного мужа, известного всему поселку красавца и пьяницу дядю Ледю, в ОБХСС. То, что дядя Ледя спекулировал запчастями (которые сам же и выносил с завода "Красный луч"), знал весь поселок. То, что его в итоге за это посадили, тоже не оставляло сомнений. Был ли причастен к этому строгий лысоватый Эрнстов, или это произошло, так сказать, естественным путем - теперь уже невозможно установить. Как и то, на самом ли деле Варвара Громыко родила свою Мурку не от мужа, а от соседа, запавшего на сдобные формы дяди Лединой жены.
В те годы лихая Варвара-краса выгодно отличалась от утонченной Лерочки, чьим главным женским оружием была головная боль. Болтали, что честный Эрнстов, даже в мыслях не способный позариться на чужое, потому и устроил соседу заслуженный отдых в не столь отдаленных местах. И только после, уверенный в собственной правоте, подкатился к безмужней Варьке. Она же прикинула и решила, что годы идут, дядя Ледя пока что занят, а с Эрнстова, ежели что, можно и алиментов состричь.
Идея стричь с Эрнстова алименты сорвалась быстрее, чем Варвара-краса заметила собственное положение: его срочно перевели по работе в Афганистан, где сложная политическая ситуация не оставляла видному советскому специалисту возможностей для адюльтера. Эрнстов погрустил и уехал, не подозревая, что Варенька вот-вот начнет скрывать живот. К счастью, тут накатила амнистия в честь юбилейного съезда, в поселок вернулся дядя Ледя и заключил в объятия скучавшую жену - таким образом, слухи потеряли смысл и страница была закрыта. Дядя Ледя привез из колонии полноги и железный костыль, которым дрался, когда был пьян, а кудрявая хорошенькая Мурка оказалась до смешного похожей на него, вернувшегося вроде как сильно позже ее зачатия. Словом, темный лес.
В Афганистане у Эрнстова неожиданно открылся туберкулез, категорически недопустимый для советского специалиста, и он был спешно выдворен назад. Но не вынес тяжелой дороги и оказался в глухой больнице по пути, где вскоре и умер - не то от туберкулеза, не то от инфекции, полученной в той же больнице. Потрясенная Валерия Николаевна вернулась в поселок, купила новую скрипку, оформила дипломатическую пенсию и засела за диссертацию о Пендерецком. Ее сад превратился в зеленые джунгли. А годом позже по пьяни погиб дядя Ледя, пытаясь на спор переехать озеро на инвалидном «Запорожце». И на двух соседних участках надолго установился матриархат.
* * *
Варвару спасало хозяйство и шитье. Валерию Николаевну - скрипка, Пендерецкий и жильцы. Светлый лиственный лес и неожиданно негрязная река смягчали криминальную репутацию поселка, поэтому летом жильцов можно было даже более-менее выбирать. И пока соседка стояла кверху задом, дергая сорняки, Валерия Николаевна обсуждала тенденции современного искусства с очередным кандидатом наук из Нижнего Тагила. Жила она небогато, но ей и нужно было немного: она ведь была одна. Как говорила Варька, хорошо устроилась.
"Некоторым везет, - ожесточенно думала Варвара, вонзая тяпку в грядку. - Некоторым и сорняк в глаза не колет. Нет бы работать пойти. Пилит на скрипочке как дурочка - думает, мужики внимание обратят. Да было бы на что, одни дерьмушки на башке".
С этими мыслями Варвара перебрасывала мусор через эрнстовский забор.
Приятно было бы сказать, что возвышенная Валерия Николаевна относилась к соседке с пониманием или хотя бы не думала о ней. Но Лерочка, вымотанная многолетним одиночеством, ненавидела Варвару до скрипичной фальши.
Про историю с Эрнстовым она, конечно, знала.
* * *
Пасечка в своей жизни не боялся ничего. Годам к шести до него дошло, что грозная бабка, которую опасались все поселковые собаки, к нему, единственному на земле, питает некоторую слабость.
Не то чтобы Варвара его ласкала. Привычным обращением бабушки к внуку было "чтоб ты сдох", и летело оно преимущественно в убегающую спину. Но Пасечка ощущал в ней что-то, что мог бы определить как "точно не убьет". Всех остальных Варвара бы с легкостью прибила, не препятствуй ей Уголовный Кодекс. А с внуком дела обстояли иначе. Что-то мешало придушить его к чертовой матери, облегчив жизнь всем соседям.
Как только Пасечка это просек, он прекратил ходить в уборную. Деревянный домик на Варварином участке стоял на задах, бегать было далековато, лампочка регулярно перегорала (или сам Пасечка вывинчивал ее для своих каких-то целей), и логично было справлять нужду непосредственно там, где она тебя застала, нарушая стерильную чистоту прямоугольных грядок. Варвара планомерно зверела, вступая в Пасечкины «подарки», пока в конце концов не застукала его на месте преступления, схватив за привычно оттопыренное ухо.
- Стихни, шкода, - сказала бабушка, пиная внука в лодыжку. Пасечка взвизгнул, одной рукой удерживая штаны. - Я тебе сейчас покажу, где нужно срать.
Пасечка решил, что "сейчас покажу" - это фигура речи, и рванулся, но Варвара сдержала его без труда. Пользуясь ухом как рычагом, она подтащила Пасечку к забору, ткнула пальцем в сторону соседского участка и велела:
- Сри сюда. Поближе к этой.
Подумала и уточнила:
- А больше никуда.
Отпустила пылающее ухо, вытерла пальцы о Пасечкину рубашку и ушла. Пасечка обескураженно глядел ей вслед. Перед ним возникла повышенная сложность жизни, с которой он пока не сталкивался.
Наказ, впрочем, выполнял исправно. Валерия Николаевна, фактически, потеряла кусок участка: там теперь всегда стоял характерный запах и вились стайки мух.
Она подстерегла Варвару у забора и попыталась объяснить, что ребенка надо воспитывать хотя бы как-нибудь. Варвара в ответ сообщила, что у нее и без того хватает дел, а соседке стоит получше следить за собственными отправлениями. Она громко описывала характер этих отправлений, называя их в лучшем случае "интеллигентской какой", а Валерия Николаевна стояла, глотая слезы. Ей было так ужасно стыдно, что она потом осмелилась шепотом пожаловаться только портрету Пендерецкого на письменном столе.
* * *
Жильцами Эрнстовой были, в основном, мужчины. Не то что бы она отказывала женщинам или семейным парам, но почему-то так получалось, что молодая приятная учительница снимала комнату у Зверевых через дорогу (двухэтажный каменный дом, трое взрослых сыновей и лабрадор), а в Лерочкиной гостевой мансарде жил то веселый пьющий экономист, то сдержанный водитель грузовика, ценивший Блока, а один раз даже помощник секретаря обкома, нервный и чувственно-злой. Валерия Николаевна любила жильцов. В ее скрипичные дни, наполненные диссертацией и Пасечкиной вонью, жильцы вносили мажорную ноту.
Варвара называла все это "собачья свадьба".
В июле к Валерии въехал худощавый очкастый Гурин. В первый же день пребывания на участке он завидел на помидорной грядке Варвару, и немало ее этим удивив, направился к ней. Обычно Валериины кобели ее интуитивно избегали.
- Гурин, Игорь Витальевич, - отрекомендовался жилец, кивком оценив низкий вырез Варвариного сарафана.
- Громыко, Варвара... Александровна, - ответила Варя, от изумления переделав батино имя, которого, как было известно всему поселку, звали Петр.
- Местная? - осведомился Игорь Витальевич.
- Да...
Варвара не привыкла, чтобы инициатива беседы оставалась не за ней. Поэтому решила взять разговор в свои руки:
- Откуда будете-то?
Игорь Витальевич никак не дал понять, что он ее услышал, и задал следующий вопрос:
- С кем живете?
"С внуком", - машинально подумала Варвара, но что-то помешало ей это сказать. Ей все мешало в беседе: суховатый стиль, манеры незнакомца, который держался так, будто это он был здесь дома, а особенно - его странная уверенность, совершенно непонятная, с чего.
Вместо ответа Варвара развернулась, махнула рукой и, бормоча под нос "некогда мне тут болтать", исчезла в доме. Гурин ушел с непроницаемым лицом.
Вечером Валерия Николаевна пригласила его на чай - отказался, на следующий день отказался тоже. Каждый день он подолгу гулял, но не ходил ни в лес, ни на речку. Просто шатался по округе, зачем-то с биноклем в руках. Птиц, что ли, смотрел? Ночами жег настольную лампу, раз в два дня уезжал в райцентр отправить почту. Поужинать не спускался, предпочитая питаться всухомятку у себя.
Однако, через несколько дней неожиданно сам пришел к хозяйке.
- Скажите, Валерия Николаевна, отчего у вас за участком так воняет? Женщина вы чистая, в доме порядок, культура в наличии, скрипка имеется. А на задах будто общественный туалет.
Валерия обиделась, вспыхнула и неожиданно для себя рассказала, как Пасечка с бабкой превратили в общественную уборную всю ее жизнь. Игорь Витальевич поскреб подбородок и сухо сказал:
- Я разберусь.
Валерии Николаевне много лет никто не говорил "я разберусь". Она ушла к себе в комнату, причесалась перед зеркалом, подкрасила губы, привычным жестом вскинула скрипку и расплакалась.
* * *
Пасечка кончил дела и натянул штаны. Его ждал хороший день: накануне удалось стянуть у бабки бритву, а в клетке сидел лопоухий кролик.
- Ну, здравствуй, - раздался где-то вверху суховатый голос.
Над ним стоял долговязый очкарик, новый соседкин жилец. Пасечка дернулся прочь, но обнаружил, что его крепко держат его за шиворот.
- Послушай, мальчик. Ты безобразно себя ведешь.
Очкастый так тщательно выговаривал слова, будто ему был слегка неприятен сам процесс речи.
- Я ничего не сделал! Отпусти! - возмущенно крутился Пасечка.
Жилец нахмурился и свободным от Пасечки пальцем ткнул в свежую кучку под ногами.
- А это что?
- А тебе какое дело? Я дома, где хочу, там и...
В этом месте долговязый так его тряхнул, что последнее слово не вышло.
- ...у, - пискнуло где-то в горле.
- Ты можешь делать это на своем участке, - проинформировал жилец, - но не возле забора соседки. Ей это мешает.
- Ну и что? - возмутился Пасечка. Мало ли кому что мешает. - Пусть не ходит сюда!
- Еще раз, - терпеливо повторил долговязый, приподнимая его за шиворот, так, что верхняя пуговица противно вжалась в шею. - Ты, конечно, можешь делать это на своем участке, но не возле...
Увлекшись, он слегка потерял бдительность. Пасечка дернулся посильней и ценой той самой пуговицы вырвался на свободу. Обрадованно задвигал ногами и уже видел себя далеко отсюда, как вдруг обнаружил, что потерял опору. Долговязый успел схватить его за пояс, поднял рывком и держал теперь на весу, с интересом разглядывая, будто Пасечка был таракан.
- Ну вот что, навозный жук, - жилец, оказывается, был здорово силен, - еще раз я тебя тут застану за этим делом, будет плохо. Считай, что я тебя предупредил.
- А чё ты мне сделаешь-то? - прохрипел Пасечка, извиваясь на ремне.
Жилец аккуратно опустил его на четвереньки и придержал коленом. Пасечка уткнулся носом в землю, которая по неприятной случайности была только что удобрена им самим. Попытался повернуть голову, но на затылок давила твердая нога.
- Увидишь.
На голову перестали давить, и он вскочил. Зарычал от негодования, но обнаружил, что в одиночестве скалится на кусты.
Жилец ушел.
Пасечка сделал усилие и натужил новую маленькую кучку прямо соседке под забор.
* * *
Варвару куда сильнее заинтересовал бы неясный жилец, но тем летом у нее самой не все было в жизни ясно. Незадолго до того, как появился Гурин, в Варварином доме вдруг раздался стук.
Дверь приоткрылась ровно на полсантиметра - кто же любит неожиданные визиты по вечерам. В дверной щели недоверчиво засветился голубой Варварин глаз.
- Ух ты! - раздался веселый голос. - Вот это василек!
Пасечка, который сидел на полу и выводил шариковой ручкой неприличное слово на собственной руке (он пытался изобразить татуировку), громко прыснул от смеха. Умора, василек!
- Надо чего? - с неприязнью спросила Варвара.
Голос чуть понизил громкость.
- Ледьки Громыки - ты вдова?
Долгие годы после Левочкиной смерти к Варваре приходили незнакомцы - переночевать, передать или попросить денег, а то и просто поболтать. Обаятельный дядя Ледя успел завести столько связей, что еще долго присматривал чужими глазами свою вдову. Но постепенно поток приятелей иссяк, особенно когда один из них взялся ухаживать ночью за Муркой, был бит Варвариной кочергой и поутру сбежал, забрав свои нехитрые пожитки и заодно хозяйский кошелек. А с ним и Мурка ушла. С тех пор Варвара разлюбила Левочкиных друзей и больше их не принимала. Впрочем, давно никто и не просился. Шутка ли, столько лет прошло.
- Громыки, говорю, - не сдавался голос, - Варвара-краса, сам же вижу - ты!
Дверная щель расширилась на пару сантиметров. Варвара-краса в лиловом байковом халате стояла на пороге, широкой спиной загораживая от Пасечки самое интересное. Он только слышал недоверчивый бабкин голос:
- Семка-косой? Враг народа, что ли?
Буквально внеся Варвару внутрь, в дом ввалился косоглазый мужик, до глаз заросший бородой. Он улыбался.
- Варенька!
Распахнул руки и со всей дури сдавил бабку в объятиях. Варвара дернулась, но мужик был явно сильней, к тому же так восторженно бормотал, что она обмякла. Он шарил руками по ее спине, гладя распущенные волосы.
- Василек... Варюша, девочка, Варвара-краса...
Пасечка загоготал, завалившись на спину. Варвара решительно высвободилась и отвесила ему щедрую затрещину.
- За что? - возмутился Пасечка, на всякий случай отполз на безопасное расстояние и снова хихикнул: - Василек...
Варвара заколола волосы в узел и принялась собирать на стол. Странный "враг народа" уселся, по-хозяйски расставив ноги, и поскреб ногтями в бороде. Из бороды полетела пыль.
- Руки, - Варвара хмуро кивнула на умывальник, все еще не решив, как относиться к пришельцу. - Полотенце там, на крючке.
Косой послушно поднялся и потопал куда сказали. Его движения были странно-расслабленными, будто он хорошо знал дом. Хотя Варвара совсем недавно перевесила умывальник, когда после Пасечкиных столярных экспериментов выкрошился кусок гипсовой стены.
Сели. Гость энергично ел, почесывая бороду, Пасечка обеими руками таскал тонко нарезанную колбасу и спешно жевал, ожидая окрика. Варвара маленькими глоточками отхлебывала из блюдца и ждала.
Насытившись, гость достал сигареты.
- С ума сошел, - возмутилась Варвара, - ребенок в доме! Иди на двор.
Косой затянулся поглубже, выпустил дым и затушил почти целую сигарету в остатках чая.
- Варюша, - сказал он мягко. - Понимаешь, какое дело. Мне помощь нужна.
* * *
Семка-косой, наладчик на заводе "Красный луч" и давний друг дяди Леди, с гордостью носил кличку "враг народа". Еще в молодые годы, когда всеобщим занятием был поиск заработка (как правило, незаконного: кто же даст простому человеку законно разбогатеть?), придурка Семку вечно тянуло на политику.
То он откапывал шуршащий самиздат, сажал приятелей за стол и заставлял слушать длинные тоскливые стихи. Приятели гоготали, но Семка настаивал: "Уроды, так и помрете без культуры!" и упрямо дочитывал до конца.
То к нему приходили бездомные диссиденты, и он оставлял их ночевать на своей кровати, сам уходя к дяде Леде, в кухню на матрас.
Или вот, проводили на заводе "Красный луч" всеобщее голосование для осуждения израильской военщины на седьмое ноября. Казалось бы, проголосовал по-быстрому и домой, есть чем заняться в праздник, нет? Но Семке непременно надо выпендриться. Он неожиданно заявлял, что на одну девятую - еврей, поэтому не может голосовать против собственного народа. И пока парторг Осипов, известный стукач, высвобождал в президиуме живот из-под стола, чтобы стоя выдать этому идиоту, Ледька Громыко с приятелями утаскивали отбивающегося Косого, извиняясь перед президиумом, что, дескать, их товарищ по случаю революционного праздника немножко перебрал.
(А позже интеллигентный технолог Губерман сокрушался: "Сема, ну почему еврей на одну девятую? Откуда там нечетное число?").
Повезло Косому, что тогда стояли вегетарианские времена. Его защищало пролетарское происхождение, хороший славянский нос (не помешала даже одна девятая) и крепкий бытовой алкоголизм, на который парторганизация завода "Красный луч" с облегчением списывала Семкины непотребства. Пару раз его вызывали в КГБ, однажды он им даже что-то подписал (хотя не любил об этом распространяться), но в целом, Семка уцелел. И сел, как приличный человек, за воровство - поэтому из тюрьмы вернулся в срок, пусть и без пары ребер.
Когда-то ему сильно нравилась Варенька, языкатая Ледькина жена. После Ледькиной смерти он подкатился было к ней, получил от ворот поворот (Варвара не любила диссидентов), печально прочел красивый стих и начисто смылся с горизонта. Теперь она с трудом его узнала. Если бы не косящий глаз, может, и не узнала бы совсем.
- Какую тебе помощь? - настороженно спросила Варвара. - Денег у меня нет.
- Не деньги, - покачал головой Семен. - Денег я сам тебе принес. Мне пересидеть где-то надо. Попал я в переплет.
Семкин рассказ был довольно сбивчив, да и она не все поняла. С кем-то он там подружился, то ли с самим Солженицыным, то ли с его знакомым, кому-то что-то обещал, копировал документы на казенном станке, передавал иностранцам и даже удачно - короче, за ним следили. Нужно было надежное место, чтобы, во-первых, отсидеться, пока не стихнет шум, а во-вторых, как сказал сам Косой, "доделать кое-что". Что именно ему тут нужно доделать - не сказал. Варвара решительно качнулась.
- Не могу я. Даже не думай, Семен. Ребенок у меня.
Притихший Пасечка, которого забыли выгнать из-за стола, опять потянулся за колбасой. Бабка, не глядя, хлопнула его по руке. "Оживает", - радостно понял Пасечка и другой рукой стянул-таки колбасу.
- Не могу, - с каким-то даже сожалением повторила Варвара и тряхнула для верности головой. - Извини.
Семка порылся в кармане штанов и вытащил пачку денег толщиной с кусок мыла. Положил на стол. Порылся в другом кармане, добавил.
- Это пока что, - сказал он спокойно, - дальше будет еще.
Со времен дяди Леди Варвара умела определять сумму на глаз. Она задумалась.
- Мне же не навсегда, - примирительно сказал Косой и опять зажег сигарету. - Мне до конца лета. Максимум - до зимы.
Варвара вытащила шпильку из волос и прикусила ее зубами. В глазах у бабки зажглись какие-то искры, смысла которых Пасечка не понял. Она поправила узел за затылке и заколола шпильку обратно, но неровно. Длинная мягкая прядь упала ей на шею.
- В доме не курить, в нужнике не пачкать, окурки не разбрасывать, жрать чего дадут, глупостей не делать, - Пасечка с облегчением слушал знакомые интонации. Косой, подмигнув, показал бабке большой палец. Варвара усмехнулась, снова достала шпильку и с размаху всадила ее в деревянный стол.
- И вот что, Сема. С соседкой шуры не крутить.
(Часть вторая)
